За что грузины теперь так ненавидят Саакашвили
Уже несколько дней я ищу в Грузии человека, обычного обывателя, который через годы, прошедшие со времени «революции роз», пронес свою любовь к пока еще действующему президенту. Такого человека я не нахожу. В осеннем Тбилиси о Михаиле Саакашвили говорят как о короле, который вот-вот должен умереть. Кажется, вся Грузия живет в зазоре между очевидной скорой кончиной одного короля и провозглашением другого.
Джип резко тормозит у китайского ресторана. В темноте краснеют бумажные фонарики. У входа кортеж, украшенный мигалками. Там же сгрудились охранники, похожие на полицейских. Они приставляют дула автоматов к голове высокого нескладного мужчины. Тот высокомерно улыбается. Из подъехавшего джипа выскакивает Лысый, несется к охранникам, размахивая руками, кричит на грузинском, разбавляя ор русским матом.
— Если он через пять минут не выйдет, мы вытащим его оттуда за жопу!
Охранники убирают автоматы. Нескладный мужчина подходит к джипу. Он молод и даже гламурен. Заливается смехом. Минуты через три охрана заботливо окружает кого-то и ведет к одной из машин кортежа с мигалками. В темноте президент Грузии Михаил Саакашвили узнается едва. На ходу приводит себя в порядок. Тройка преследователей бросается в джип и какое-то время демонстративно едет за президентским автомобилем.
— Пусть убирается из Тбилиси! — кричит из окна Лысый. У него на руке оранжевый браслет.
— Пусть дома сидит! — подхватывает другой — молодой, рыжеватый, с тяжелыми глазами.
На светофоре джип резко останавливается. Лысый выбегает на дорогу, тормозит проезжающую мимо машину, стреляет из окна сигарету. Курит, приплясывая в темноте. Выбегают остальные. Возбужденно смеются.
— У Мишки, наверное, рис в зубах застрял, — хохочет один.
— Пусть боится, пусть постоянно оглядывается, — говорит второй.
Такие акции называются «гонять Мишку». В них участвуют оппозиционеры и бывшие политзаключенные, освобожденные из тюрем в январе этого года, после того как премьер-министром стал Бидзина Иванишвили. Из троих в джипе двое — бывшие политзаключенные, а Лысый — чиновник выше среднего из министерства. Он объясняет: при китайском ресторане бордель, и они только что извлекли оттуда действующего президента Грузии, который тратил на проституток бюджетные деньги.
***
В кафе, где скатерти красны, зеркала мутны, а цены высоки, играют контрабас и скрипка. Приходит еще один «охотник за Саакашвили» — Рати Майсурадзе. Он тоже
молод и моден одеждой. Рати садится за столик. Глаза у него яростные, волосы вьющиеся, лицо костистое, почти треугольное. По-русски Рати говорит с сильным
акцентом, глотает окончания слов, приходится ему помогать.
— Вы преследуете президента… — начинаю я.
— Где? — нервно перебивает он.
— В кафе, ресторанах, борделях…
— Все акции кон-сти-ту-ци-он-ны-е. Никто не бил Саакашвили. Ничего плохого ему не делал. Просто люди говорят: Саакашвили и его правительство дальше не должны быть правительством. Да… До сих пор он еще решает многое. Губернаторов назначает, мэров, посольства у него в руках… Он купил боинг, который стоит двести миллионов долларов, еще он пригласил из Кореи массажистов. Так нельзя.
— А как вы узнаете, что он, например, идет в бордель?
— Тбилиси — маленький город. Всегда видно, куда он едет, — у Рати трясется рука, лежащая на красной скатерти.
— Вы на него так злитесь… — говорю я, хотя мне хочется сказать: «Вы такой злой и нервный». — Он вас как-то лично обидел?
— Я политзаключенный. Я сидел три лета в тюрьме Глдани. Я состоял в правосла… — он заклинивается
— …вном, — подсказываю я.
— …православном движении. Мы сидели в прямом эфире, дебатировали, нас прямо там арестовали.
— За что?
— Мы критиковали Саакашвили, его правительство и ЛГБТ.
— А как ЛГБТ связано с Саакашвили?
— Они берут большие деньги из Америки, Голландии и Европы, чтобы сделать Грузию неправослав…ной и недемократичес…кой страной.
— А мне казалось, что наоборот…
— Наоборот? — нервно переспрашивает Рати. — Когда ваша религия — православие, нельзя, чтобы критиковали и ругали православие.
— Вас били в тюрьме?
Сейчас позвонит кто-нибудь и скажет: «Саакашвили здесь сел», и мы приедем туда. Будем кричать, что он тратит бюджетные деньги. Что он убил сотни человек, что он диктатор, отдал Абхазию и Осетию.
Вместо ответа Рати молча и долго копается в телефоне. Наконец показывает фото: его, Рати, голова лежит на ситцевой подушке, тело прикрыто казенным одеялом. Левый глаз надулся кровавой гематомой размером с помидор. Руки, заломленные в кистях, лежат рядом с головой на подушке. На фото Рати без сознания.
— Смотрите, как меня били, — говорит он. — У меня было ребро сломано, и голова тоже здесь сломана, — он дотрагивается до темени. — Красный Крест пришел в тюрьму, они меня сфотографировали.
— Когда и почему вы стали оппозиционером?
— Был такой человек — Сандро Гиргвлиани. Он пришел в ресторан, там была Салакаия, жена министра МВД Вано Мерабишвили. Сандро ей не понравился, она приказала его убить, и его убили.
— А что ей не понравилось? Он ей что-то сказал?
— Ничего. Он тоже пьяный был. Просто не понравился, и убили человека. Его отвели в лес и там били долго, он умер. Тогда мы сделали первую большую акцию, пошли к МВД и там протестовали.
— Каким был Сандро?
— Очень добрым.
Банковский сотрудник Сандро Гиргвлиани был убит 28 января 2006 года. В тот день он пришел в кафе «Шарден-бар», где уже находились высокопоставленные
чиновники МВД и жена министра, Тако Салакаия. Близко знавшие его люди утверждают, что он поссорился с женой министра, обратившись к своей подруге, сидевшей с ней за одним столиком: «Ты что с б…ми тусуешься?» В тот же день тело Сандро с признаками насильственной смерти было обнаружено в одном из пригородов Тбилиси. Говорят, перед смертью Сандро изнасиловали. Также говорят, что, когда его насиловали, к его лицу подносили мобильный телефон, а на другом конце его стоны проистекали из трубки в ухо жены министра.
Мы продолжаем сидеть за столиком, слушаем живую музыку. Из рук пожилых музыкантов истекает мелодия бодрого танго. Ждем, когда «поедет Мишка», чтобы его погонять. Телефон Рати лежит на столе. Рядом его нервная рука, которая постоянно вибрирует на скатерти. В январе Рати был освобожден из Глдани, той самой тюрьмы, где были сняты кадры об изнасилованиях заключенных.
— А вдруг он сегодня не поедет тусоваться? — спрашиваю я.
— Он сейчас гуляет, — отвечает Рати. — Сейчас позвонит кто-нибудь и скажет: «Саакашвили здесь сел», и мы приедем туда. Будем кричать, что он тратит бюджетные деньги. Что он убил сотни человек, что он диктатор, отдал Абхазию и Осетию.
— А он?
— А он, как всегда, убежит с черного входа.
Этой ночью Рати не звонят. Он говорит, что президент начал бояться и прячется.
***
Симптомы политической болезни Саакашвили варьируются в зависимости от социального положения ставящего диагноз. Например, люди побогаче и с бизнесом говорят, что он отнимал частную собственность «якобы в пользу государства». Что, справившись с мелкой коррупцией на дорогах, в полиции и судах, развел коррупцию в элите. Что полицейским положили высокую зарплату, чтоб те не брали взяток, но учителя и врачи продолжали получать крохи. И что за три месяца до парламентских выборов прошлого года он оставил пожилых грузин… без зубов.
Эта президентская программа называлась «Улыбающаяся Грузия». Правительство завезло в западные регионы страны дантистов, те повыдергали пожилому населению зубы, чтобы вставить протезы. Сделали на протезы замеры, но тут на выборах победил Иванишвили. Дантистам велено было свернуть работу, и те уехали, оставив стариков без зубов, а Грузию без улыбок.
Люди попроще отсылают к симптомам врожденным и неизлечимым. Во-первых, в августе две тысячи восьмого года Саакашвили побежал, увидев что-то в небе и «опозорив весь грузинский народ». Значит, он трус и не грузин. Во-вторых, дедушка его армянин, значит, Саакашвили — вдвойне трус и не грузин.
— А иметь дедушку армянина — это то же, что быть трусом? — спрашиваю я одну из собеседниц, пожелавшую, как и «охотники» у борделя, остаться неизвестной. Та прикрывает мой диктофон рукой.
Вы говорили, что Саакашвили роскошествует. А теперь ты собираешься спать в его кровати. Ты не боишься, что вы станете такими же?
— У Саакашвили комплекс неполноценности, — говорит она. — Его здесь воспринимали не как грузина, а как армянина. Несмотря на то что тут долго была антирусская пропаганда, здесь русских любят, но с армянами у грузин совсем другие отношения. Если хочешь кого-то унизить, скажи про него: «Ты смотри, как он похож на армянина. По характеру точно армянин». Поэтому Саакашвили серьезно переживал, и в школе его за это унижали. Он всегда хотел все грузинское уничтожить, стереть национальные черты характера и многого в этом достиг.
— А это правда, что вся Грузия ненавидит Саакашвили, или это мне такие люди попадаются? — уточняю у грузинского политолога Константина Чиквиладзе.
— Да, это так, — отвечает он. — Девяносто процентов населения Грузии, если не больше, к Саакашвили относятся адекватно, как он того и заслуживает. О политике, как и о человеке, судят по делам. При нем в стране практически существовала диктатура. Просто, видимо, США посчитали, что Саакашвили и сам режим уже дошли до края и начинают дискредитировать Штаты. Тут и появился Иванишвили со своими кадрами об изнасилованиях в тюрьме. Это все поставленный спектакль. Режиссер Америка, все остальные — исполнители.
— А в России есть версия, что Иванишвили — ставленник Кремля, — говорю я.
— Это смешно. Откуда такие выводы? — спрашивает Константин. — Я был бы очень рад, будь это так, но, к сожалению, Россия в отношении Грузии спала беспробудным сном, и сон ее длился довольно долго.
***
За окном медленно плывет предгорный пейзаж. Покатые холмы с обнаженной, не затянутой лесами породой отделяют городскую Грузию от Грузии горной. Мы едем в
темном джипе с мигалкой. Ее красно-синие переливы и матерные выкрики водителя отгоняют от нас машины, идущие в том же направлении. В сине-красном коконе дорожной неприкосновенности мы движемся быстро, чтобы до ночи успеть в Сванетию.
Смуглое крепкое запястье водителя стянуто золотым браслетом, на котором выбиты слова молитвы. Он крупный чиновник. Рядом с ним Лысый, гонявший накануне Саакашвили. Джип, в котором мы едем, еще совсем недавно принадлежал министру экономики Веронике Кобалия. Бежав с поста, она побросала личные вещи в машине. Мы слушаем принадлежавшие ей диски. Чиновник-водитель делает несколько насмешливых замечаний о внешности бывшей хозяйки джипа. Лысый его поддерживает с еще большей насмешкой. Сходятся они на задней части тела министра, и оба подтверждают, что с жопой у той все было в порядке.
Скоро в невысоких обрывах, скрытых макушками деревьев, начинают журчать мелководные холодные реки, горы вырастают и темнеют, их снежные верхушки задевают толстые облака, а у подножий поблескивает кремень. Льющийся сверху свет распределяется неравномерно, набрасывает глубокие тени на густые горы, высвечивает до белесости деревья, растущие у обочин, и бережно подглаживает сочную траву в низинах, превращая сами низины в теплые круги и квадраты, у границ которых разбросаны крыши домиков и верхушки садов.
— Это еще что, — говорит водитель. — А вот заедем через несколько часов в Сванетию, и там начнется красота.
Они оба очень хотят, чтобы в Грузию из России приезжали туристы. Они думают, что я напишу репортаж о красотах Сванетии. Они не знают, что я их подслушиваю и записываю. Лысый крестится на встреченные по дороге церкви. Он рассказывает о сотнях видеозаписей, сделанных при Саакашвили (компромате на ведущих оппозиционеров страны), которые только сейчас «вышли наружу». Главным героем пары записей является он сам.
У вас в стране другие обычаи. Даже если я буду знать конкретные имена и фамилии, я никогда этого никому не скажу. Я просто знаю, что в случае огласки эти люди покончат жизнь самоубийством. Поэтому правозащитники молчат.
— Потом людей шантажировали этими записями, чтобы они говорили в публичном пространстве то, что выгодно режиму. Я пытался смотреть некоторые, но не выдержал и закрыл компьютер.
— А я могу посмотреть эти записи, раз они у тебя есть? — спрашиваю я.
— Нет, — отрезает он.
— А ты можешь назвать имена людей, которых насиловали в тюрьмах? Все говорят, что в Глдани насиловали заключенных, но обвинения никому не предъявлены, потому что никто из жертв не признается.
— Если б я даже знал, то никогда не сказал бы.
Я снова прошу показать мне записи, и Лысый снова отказывает, хотя водитель-чиновник настроен не столь категорично и не против моего с ними знакомства. Возможно, потому что его самого ни на одной из этих записей нет. Лысый испепеляет его взглядом.
Остаток пути проходит в угрюмом молчании. Ночная дорога в Сванетию кружится серпантином. Чиновник-водитель боится — в каком-нибудь туннеле начнется камнепад, нас засыплет, как бывало тут не раз. Выключив мигалку, он проносится по туннелям и радуется каждый раз, когда в его конце брезжит ночной свет.
На втором этаже ресторана, оформленного под коттеджный домик, нас ждет министр, ведомству которого принадлежат оба чиновника. За небольшим столом собрались его семья и приближенные. Ужинают. Еда — грузинская национальная. Лысый негромко представляет мне сидящих.
— Бывший политзаключенный, сейчас заместитель… Еще бывший политзаключенный…
— А почему бывшие политзаключенные заняли должности при правительстве? — шепотом спрашиваю я. — Они достаточно для этого профессиональны?
— Они это заслужили, — отвечает он. Я слышу, как ему говорят: «Сегодня ты будешь спать на кровати Саакашвили».
— Я восемь лет ждал этого дня, — с ненавистью отвечает он.
— Но вы же боролись против расхода бюджетных денег, — шепотом говорю я. — Вы говорили, что Саакашвили роскошествует. А теперь ты собираешься спать в его кровати. Ты не боишься, что вы станете такими же?
— Это брошенная резиденция, — поворачивается ко мне жена министра, услышавшая мои слова. — Саакашвили бросил три резиденции, и одна из них здесь, в Местии.
Утро показывает окружающий пейзаж. Однообразные, новоотстроенные коттеджные домики липнут друг к другу. По улицам ходят туристы с рюкзаками. Попав сюда и не зная, что это Грузия, можно подумать, что находишься в каком-нибудь курортном городке Европы. Национальные черты в пределах Местии стерты, только под мостами журчат мелкие реки, краснеют маки, а выше, на горах, виднеются родовые башни, сложенные из некрупных речных камней.
***
Тбилиси, офис Наны Какабадзе. Стены над лестницей, ведущей на второй этаж, украшены крупными цветными фотографиями. На них грузинская полиция в шлемах и противогазах распыляет слезоточивый газ. На одном фото, раскинув руки, на земле лежит мужчина в дорогом черном пальто и в белой рубашке. Его окружают полицейские ботинки. На другом — седые разбитые головы и руки, поднятые против дубинок.
По лестнице спускается пожилой мужчина с бородой. Это бывший министр связи Олег Кешелава.
— Есть такой анекдот, — говорит он, останавливаясь на ступени перед одним из фото. — Министр МВД Армении звонит министру МВД Грузии после митинга седьмого ноября (7 ноября 2007 года у здания грузинского парламента собралось около двухсот митингующих, против которых были брошены подразделения спецназа, применившие слезоточивый газ и водометы. — «РР»). «Господин Вано, а эти в черных формах спецназовцы были американцами?» — спрашивает армянский министр грузинского. «А какое отношение американцы имеют к нашему спецназу?» — вопросом на вопрос отвечает Вано. «Так они же на Микки-Маусов похожи!» — объясняет армянский министр, — Кешелава смеется.
Из носов спецназовцев торчат двойные фильтры противогаза, действительно делая их похожими на черных мышей.
— А Саакашвили крыса, — добавляет Кешелава.
Нана Какабадзе — руководитель неправительственной организации «Бывшие политзаключенные — за права человека», правозащитница. Сами политзаключенные называют ее «биг-мамой». Нана полная, у нее черные вьющиеся волосы, собранные на затылке, и тонкие черты лица. На груди подвеска с эмалевой Богородицей и маленький крестик. Неожиданно тонкое запястье стиснуто обычным для Грузии браслетом с молитвой. Нана — бывшая диссидентка, сидела еще в советской тюрьме.
Саакашвили — гений пиара. Он сумел обмануть весь мир — показать, что у нас тут демократия. Но если отвечать на вопрос: «Кто такой политзаключенный?», то все двадцать пять тысяч, сидевших официально, — они все тогда политзаключенные.
— Почему никто не может назвать имена заключенных, изнасилованных в тюрьмах? — спрашиваю я.
— Вы не из Грузии, — отвечает она. — У вас в стране другие обычаи. Даже если я буду знать конкретные имена и фамилии, я никогда этого никому не скажу. Я просто знаю, что в случае огласки эти люди покончат жизнь самоубийством. Поэтому правозащитники молчат.
— Это правда, что некоторые политзаключенные, выйдя на свободу, уже получили должности в правительстве?
Это ложь. Этим людям до сих пор даже не сняли судимость.
— Почему же новая власть этого не сделала?
— Если хотите мое мнение, Запад этого не хочет, потому что там, на Западе, в 2003 году было сказано, что произошла «революция роз», была свергнута предыдущая власть, которая не была демократичной, и пришла власть демократичная, хотя на самом деле все было наоборот. Да, Шеварднадзе не ангел, но пресса была свободной, и даже суды начинали становиться независимыми. Единственное, что было проблемой, — это коррупция, она не давала развивать страну. Наша организация выступала против «революции роз». Но революция произошла. После этого начались изнасилования в тюрьмах.
— А как это связано?
— Это очень долгая история, но так было. Даже старые тюремные кадры не представляли, что такое можно с людьми делать, и их всех освободили от должностей. Мне трудно в деталях рассказывать вам, что они делали в тюрьмах, как уничтожали людей физически и морально. После революции арестовали главу контрольной палаты Сулхана Молашвили. И когда я вошла в тюрьму и увидела, как его пытали… — ее глаза слезятся. — Ко мне пришла одна женщина, ее сын сидел в КПЗ вместе с Сулханом, она сказала, что ее сына пытали вместе с ним. Я зашла в тюрьму и спросила Сулхана, он сказал: «Это ложь, никаких пыток тут не было». Я снова вызвала эту женщину. «Нет, — говорит, — пытали, и мой сын слышал, как Сулхан орал». Я снова зашла в тюрьму и сказала ему: все детали твоих пыток знаю, не расскажешь — устрою пресс-конференцию и все расскажу. Он поднял майку и сказал, что у меня только минута, чтобы снять раны на телефон, потому что сейчас посмотрят в глазок. Я сказала, что скрывать то, что я сейчас увидела, само по себе преступление. Он умолял, чтобы семья не узнала. И я пообещала рассказать так, чтобы семья не попадала в обморок. «Они тебя до суда не доведут, — сказала я, — и единственное твое спасение — рассказать все журналистам».
— Но, насколько я понимаю, обнародованные вами тогда кадры не вызвали никакой реакции, в отличие от кадров, вынесенных из Глдани в прошлом году.
— Да. Знаете почему? Тогда была эйфория — во власть наконец пришли люди, которые хотят устроить в Грузии рай. И все ждали рая от Саакашвили и Жвании. Но сейчас, когда прошло девять лет, никакой эйфории уже нет.
— И что было дальше с Сулханом Молашвили?
— Его перевели в подвал при МВД, где держали несколько дней без окон, электричества и туалета. Когда я туда вошла и он увидел свет, он упал в обморок. Он сейчас не в Грузии, он покинул страну и подал в Страсбургский суд. Но его попросили забрать дело.
— Чтобы не порочить грузинскую демократию в лице Саакашвили?
— Да, естественно. У Саакашвили и «Единого национального движения» везде есть лоббисты.
— Политзаключенные называют вас мамой. А они, ваши дети, какие?
— Они разные, и далеко не все ангелы. Но самое главное — это то, что они правильно мыслят. Потому что бороться против той системы, которая существовала… Это сейчас унизительно — бороться против власти Иванишвили: она слаба.
— А Саакашвили был силен?
— Он был безжалостным. И трусливым. На войне «ласточку» увидел — побежал. Вам это было смешно, а для нас это был крах Грузии. Для меня лично и для всех крах — не то, что мы проиграли эту войну, в войне всегда так: ты либо проигрываешь, либо выигрываешь, но его бегство тогда — это унижение достоинства каждого грузина.
— А почему вы говорите, что власть Иванишвили слаба?
— Иванишвили такую слабость сейчас проявляет против националов («Единого национального движения», партии Михаила Саакашвили. — «РР»), что это не говорит о его силе. Он не применяет силу там, где нужно ее применить. Естественно, демократия не для слабых. Саакашвили — гений пиара. Он сумел обмануть весь мир — показать, что у нас тут демократия. Но если отвечать на вопрос: «Кто такой политзаключенный?», то все двадцать пять тысяч, сидевших официально, — они все тогда политзаключенные. Потому что у нас был такой режим при Саакашвили — нулевая толерантность. Сейчас в тюрьме сидит мальчик, который якобы украл в селе крышку от кастрюли. Ему еще одиннадцать лет после амнистии сидеть. Это, по-вашему, не политзаключенный?
***
Бывшие политзаключенные сидят на диване и стульях вокруг стеклянного столика, просвечивающего их ноги. Олег Кешелава. Заза Гвимрадзе — коренастый, в белой 
рубашке навыпуск. Ника Гогуадзе — молодой, с большими голубыми глазами и сросшимися бровями. Тормике Молашвили (брат Сулхана Молашвили. — «РР») — высокий и мускулистый. Генрих Арашидзе — в мягких туфлях, худощавый, средних лет, бизнесмен. Тристан Цетелашвили — человек лет пятидесяти в пятнистой военной форме и ботинках на высокой шнуровке, генерал.
— Когда меня арестовывали, — говорит генерал, моргая, — в мой дом вошел спецназ. Они толкнули моего сына, он упал с лестницы. Ему тогда было десять лет, сейчас пятнадцать, но он с тех пор умственно не развивается. Было девять часов вечера, 26 августа 2008 года. Я вернулся домой и смотрел с детьми телевизор. Ворвались, руки мне вывернули, надели наручники. Сперва говорили: «Мы хотим, чтоб ты нам помог, обвини тех-то и тех-то генералов». От меня требовали, чтоб я сказал, что они готовили государственный переворот. Дали мне их фамилии. Я не обвинил. А до этого они для нас освободили в тюрьме отдельный корпус. Еще до начала войны подготовили то место, где потом держали бы нас.
— У всех тамошних работников были кредиты в банках, — говорит Кешелава. — Они дорожили своей работой, были скованы приказами. Но человек сделает раз, сделает два, и все — чужая жизнь для него уже не имеет никакого значения.
— Еще 6 августа для них освободили этот корпус Глдани, — говорит Генрих. — Я тогда уже сидел. В два часа ночи начали стучать по дверям камер, всем приказали подготовиться с вещами на выход. Когда нас вывели в коридор, у меня там был один знакомый ключник, я его спросил: «Что происходит?» Он сказал: «Все, война начинается». Я спросил, почему тогда корпус освобождается, он ответил: «Для военнопленных». Заметьте, это было 6 августа, а война началась 8-го. Значит, они знали.
— А что, и вас били, несмотря на возраст? — спрашиваю бывшего министра Кешелаву.
— У них приказ, — отзывается он. — У них такая система — унизить по-всякому, чтобы сломать и человек не смог дальше сопротивляться.
— А вас за что посадили? — оборачиваюсь я к Нике Гогуадзе.
— За организацию государственного переворота, — гордо говорит он, и все смеются. — У нас была такая организация — Христианско-национальное движение. Нас начали потихоньку арестовывать. Тогда мы ушли к монастырю — двадцать четыре человека. Это недалеко от Тбилиси. Там было много монахов, они хотели нас убить, но при монахах не решились.
— А почему вы именно христианское движение? Вы за что и против чего? — спрашиваю я.
— Мы видели, что идет идеологическая война против православия.
— В этой войне не стреляют, — добавляет Кешелава.
— В то время было непопулярно дружить с Россией, а мы хотели дружить, — продолжает Ника. — Нас обвинили в том, что мы якобы хотели привезти из России две тысячи русских бойцов спецподразделений с оружием, которые бы чисто говорили на грузинском, — продолжает Ника. — Ты можешь себе представить, чтоб такое количество русских на грузинском говорило? Но я признался все же после пыток, что собирался совершить переворот.
— Саакашвили хотел, чтобы Грузия была похожа на Европу, но мы все-таки не Европа, мы Кавказ, — вставляет Заза.
— А вы почему сидели? — поворачиваюсь к Тормике.
— Из-за фамилии. Мой брат был арестован. Я полковник полиции, уже бывший. Мне подбросили наркотик и арестовали. Дали семь лет.
— Вы чувствуете себя гражданской силой?
— Мы чувствуем, что справедливость восторжествовала, — отвечают они хором. — Надо арестовать Саакашвили, Бокерию и Таргамадзе. Вам сейчас трудно будет нас понять, но они хотели поменять мужчину-грузина, сделать его другого типа. Это не фашизм, но все эти годы шло стирание национальных черт.
— А кто это сделал? Только Миша? — спрашивает Ника. — Это Запад заказал такую схему.
— Я не поняла, так вы за что боролись: за справедливость или против стирания грузинских национальных особенностей? — спрашиваю я.
— И за то и за другое, — говорит Кешелава. — Саакашвили — это вирус, запущенный против грузинского народа.
— А вам не кажется, что вы преувеличиваете значимость Грузии? — спрашиваю я. — Она всего лишь точка на карте мира с населением в три с половиной миллиона человек. Вряд ли большие державы стали бы вынашивать такие грандиозные планы против маленькой страны…
— Это не только против вас, но и против нас, — говорит Ника. — Если Запад возьмет нас под свой контроль, то плохо будет вам.
— Вы когда-нибудь просили вас не бить?
— Как просить? «Не бейте меня, а-а-а!»? По-моему, маниакально воспаленному разуму это, наоборот, добавляет огня. Например, открывается дверь камеры: «Вы шумели позавчера». Отвечаем по логике: «Если шумели позавчера, почему никто не сделал замечание позавчера?» — «А-а, ты такой умный? Все собрались — и в баню». Баня — единственное место, где нет камер.
— Как вы думаете, им было приятно вас бить или они просто выполняли неприятный служебный долг?
— Им было приятно.
— У всех тамошних работников были кредиты в банках, — говорит Кешелава. — Они дорожили своей работой, были скованы приказами. Но человек сделает раз, сделает два, и все — чужая жизнь для него уже не имеет никакого значения.
Когда эти люди узнали, что выходят на свободу, они вскочили со своих шконок и долго трясли их, крича: «Справедливость восторжествовала!»
— Извините… — это Генрих. — Я хочу сказать, что жду не дождусь, когда приеду в Россию и, как у Шукшина в «Калине красной», поцелую землю, — произносит он, и я сначала думаю, что он перегибает сентиментальную палку ради меня, но смотрю в его лицо и вижу, что на нем сведены скуловые мышцы, делая его жесткой и жестокой маской. Я думаю, что, наверное, с таким же лицом он заходил в баню в Глдани — туда, где нет камер. — Просто поцелую землю, — сведенным голосом говорит он.
***
Пройдя аллею рослых платанов с поседевшими стволами, я дохожу до моста над Курой. Редко навстречу попадаются прохожие, солнце достигло зенита. Из ресторанов сильно пахнет национальной едой. Меню в них подают на грузинском и английском, но если попросить, могут принести и на русском. Несколько раз меня останавливают мужчины, сующие в руки туристические буклеты. В Тбилиси сейчас много туристов, и грузины хотят, чтобы их было еще больше, причем не только из Европы. Судя по настроениям, грузины теперь снова хотят дружить с русскими, как было в советские времена.
От нашего столика к тому столику текут ненависть, боль и агрессия. А от того столика к нашему — страх и замешательство.
Я останавливаюсь на мосту. Его массивно отлитый из железа бордюр — повторяющиеся серпы и молоты с черной звездой. Вода глинистая, грязная. У лестничного спуска сидит длинный горбатый лев. «Все диссиденты смотрели на Запад и думали: там рай, и как только не станет Советского Союза, мы тоже попадем в демократический рай, — вспоминаю я слова Наны Какабадзе. — Но после распада Союза распались и наши иллюзии. Нас коснулась реальность, и мы поняли, что некоторые ценности на Западе — это не всегда ценности. В основном это оружие против политических конкурентов. Когда против тебя применяют настоящее оружие, ты понимаешь, кто твой враг, и ведешь с ним смертельную борьбу. Но когда против тебя применяют демократию, ты не до конца понимаешь, что это тоже оружие».
Я дохожу до театра. Здесь у меня встреча с еще одним «охотником». Мы с ним поедем в суд. На скамье подсудимых чиновники Министерства сельского хозяйства, которых обвиняют в коррупции. Кажется, в Грузии сейчас судят направо и налево, а каждое новое судилище воспринимают как свежую театральную постановку, на которую стоит сходить. Но главное представление сезона — это все же суд над Саакашвили. Его жаждут все.
Я поднимаюсь по широкой мраморной лестнице к центральному входу. Солнце встало над Тбилиси так высоко, что невозможно разглядеть, что происходит в темном холле театра, как ни льни к низким окнам. На стене, выступающей из фасада, большая маска грустного мима с широкими веками, наполовину прикрывающими темные глазницы. Маску обвивают змеистые узоры. Наверное, Грузия похожа на этот театр: широкие окна отражают бутики, рестораны, оживленные улицы, но что там внутри? Что будут играть в новом сезоне? Кто режиссер? Справятся ли с ролями исполнители? Понравится ли игра зрителям? Трагедией или комедией обернется новая грузинская драма?
***
Кафе в аэропорту Тбилиси. За моим столиком снова один из «охотников». Он пьет кофе, разговаривает со мной. Внезапно его правый глаз прыгает вверх и там застывает, выглядывая из-под века краешком помутневшего зрачка. Он умолкает на полуслове, бычится, краснеет, раздувает ноздри и не отрываясь смотрит через мое плечо на соседний столик. И это не маска. Такую эмоцию невозможно сыграть.
— Скоро вас ждет ночь длинных ножей, — усмехаясь, говорит он.
Оборачиваюсь. За моей спиной сидит женщина, пресс-спикер Михаила Саакашвили. Она заметила взгляд «охотника». Она старательно отводит глаза, но по ее лицу видно: ей не по силам сыграть спокойствие. Аэропортовское кафе не театр. Все по-настоящему. От нашего столика к тому столику текут ненависть, боль и агрессия. А от того столика к нашему — страх и замешательство. Я поворачиваюсь к моему соседу. По его лицу я могу прочесть все, что они, новые, будут делать с ними, старыми, когда Саакашвили и «Единое национальное движение» окончательно падут в октябре. Он продолжает смотреть на нее до тех пор, пока она не встает и, на секунду замешкавшись, не уходит.
Комментарии посетителей